Инерционные двигатели приближают шаттл к массивному объекту, перемещающемуся по орбите вокруг молодого термоядерного тела. Приборы указывают, что объект охвачен аномальными ликвидными силами. Для наблюдений и сбора информации на периметры объекта направлены торсионные дроны. Архивация пакетов, распаковка данных. Синтезирование геосонификации. Информация, полученная с дронов, подтверждает наличие движущихся ликвидно-роевых масс. Массы дырявят и пронизывают объект, но также рассыпаются на мелкие частицы, отделяясь от него, чтобы снова собраться в плотные тела. Ликвидно-роевые массы регулярно производят фазовые сдвиги и смену агрегатных состояний, собираются и сепарируются в новые рои, расползаются по объемам и разлетаются по орбите объекта.

Перевернем сюжет «Соляриса» Станислава Лема. Представим, будто история разворачивается вокруг представителей некоего инопланетного вида, которые отправляются в экспедицию на планету Земля. И когда говорится об оживающих галлюцинациях планеты-океана, на самом деле речь идет о том, что эти галлюцинации являются нами.

Гастон Башляр показывает, что вода — это не столько складка космического внешнего (как это видит Негарестани), сколько плюрипотентный орган самого космоса^[1]. На поверхности вода — это орган зрения космоса, интериоризация его нарциссизма. Вместе с тем — репродуктивный орган: отражение на водной глади производит мир и его вариации. Но также вода — это способность космоса к противоественному смешению. Мерцающая, переливающаяся мембрана, заселяющая глубины птицами, облаками и звездами, но при этом открывающая воздух для жизни рыб и водорослей. И дальше — сама глубина. Бездонность космоса как доиндивидуальное. Индивидуация производится в каком-то пространстве, но, как отмечает Жиль Делёз, глубина — это матрица пространства^[2]. Как таковая глубина не абстрактна и не единична, это не какая-то конкретная глубина — определенная таким образом, “она становится частью порожденного пространства”^[3]. Речь идет о глубине как интенсивности, о некой сообщающейся множественности, гетерогенном, по отношению к трем пространственным, измерении. Применив описание Стивена Шавиро, связывающего производство пространства с чувствованием^[4], можно сказать что индивидуация происходит “посредством воспринимающего акта чувствования”^[5], но чувствование, как один из факторов индивидуации, проистекает из (сверх)насыщения его самой доиндивидуальной глубинностью. Но в то же время возможно обратное — растворение, утопание пространства (и пространственного) в глубине, потеря дна. Башляр описывает впитывание, растворение тени, смерти, ночи в темных водах: «Вода — теперь уже не субстанция, которую пьют; это субстанция, которая пьет; как некий черный сироп, она поглощает тень»^[6].

Развивая одну и ту же линию в «Тимее» и «Государстве», Платон вводит сопоставление биологического и политического тел, разворачивая его вокруг допущения о наличии дополнительного игрока на поле: природного (стихийного) тела. Нарушение равновесия тела (болезнь, смута, катаклизм) рассматривается с двух очевидных сторон: нарушение приходит либо извне, либо возникает изнутри: «Поскольку тело наше сплотилось из четырех родов — земли, огня, воды и воздуха, стоит одному из них оказаться в избытке или в недостатке или перейти со своего места на чужое, стоит какой-либо части… воспринять в себя не то, что нужно, тут же, как и в любом случае других подобных нарушений, возникают смуты и недуги» (Тимей, 82a). Важной смычкой мышления о теле политическом и биологическом является имплицитное допущение о равновесии природного тела. И если распределением и управлением номоса в случае государства и организма назначаются царь-философ и душа, то за планетой стоит только пустой, беспризорный космос, в любое мгновение подверженный нарушению, за которое никто не несет ответственности. «Первоначала не поддаются объяснению», но в случае нарушения природного порядка роль болезни нельзя приписать ничему, кроме самого этого порядка, в отличие от того же государства или организма. Возможность говорить о болезни и врачевании происходит из бесстрастной способности природы (или необъяснимых элементов, из которых она состоит) менять собственные порядки без какой бы то ни было объяснимой, прогнозируемой и контролируемой причины.

В средневековой визионерской традиции существует корпус текстов и сюжетов, которые можно обобщить названием Disputa del alma y el cuerpo^[7] — спор души и тела. Как правило, в данных сюжетах разворачивается скорее монолог, нежели полноценный спор, души с разлагающимся трупом. Душа, часто представляемая в качестве ребенка, распекает тело за его пороки, из-за которых душа обречена на вечные страдания в аду. Тело вынуждено пассивно соглашаться и не пререкаться, так как оно, после отделения от него души, лишается атрибутов живого, включая способность к чувствованию, которая умирает вместе с перцептивными органами. Зримым признаком бесчувствия является самозарождение в трупе пожирающих его червей, рифмующееся с аристотелевским положением о самопроизвольном происхождении тех или иных паразитов («О возникновении животных» ). Тело не способно ощутить боль и мучения, связанные с тем, что оно поедаемо, и не обладает волей, чтобы от этих червей избавиться. Однако существует и более интересный антагонизм: английский текст A Disputacioun Betwyx þe Body and Wormes^[8] (XV в.) описывает спор уже не души, но червей с трупом, который они едят. В решающий момент черви высказывают соображения о собственном бесчувствии, которое и позволяет им без какой-либо брезгливости лакомиться мертвечиной:

Таким образом, главным отличием червей от трупа является наличие у них воли, но воли совершенно отличной от воли обычного зверя. Она противоестественна, так как происходит из бесчувствия, которое позволяет находиться по обе стороны границы жизни и смерти одновременно. Она лишена благодати и потому свободна от порочности. Диспут тела и червей — это призыв к бесчувственной воле или воли к бесчувствию, снимающей порядок ценностей как таковой. Будто черви саботируют унылое умирание, стыдящееся собственной противоестественности, вышедшей за пределы дихотомии спасения/наказания, и дразнят труп: давай, хватит безвольно разлагаться, взбодрись, ты такой же бесчувственный, как и мы, хотя бы попробуй пожить этой новой жизнью, тебе уже нечего терять!

Бесчувствие как воля (в терминах Ницше — слабая и незаинтересованная) имеет очевидное сходство с филистерством, как его определяет Малкольм Булл. Неспособность червей испытать отвращение от гниющего тела означает неспособность идентифицировать что-либо в качестве прекрасного, из чего закономерно следует и невозможность «возбуждения искусствотворящего состояния». Вместе с тем противоестественность бесчувствия означает, скорее всего, и то, что оно, помимо неспособности распознать прекрасное, также не способно распознать реальное в том его «естественном» виде, в каком оно является объектом исследования для науки. Само по себе вненаучное филистерство уже смотрится как утверждающая себя ересь, ведь за регулярными разоблачениями со стороны научного или научно-популярного сообщества чего бы то ни было в качестве лженаучного, обскурантного или эзотерического, не могут стоять люди, открыто презирающие научные методы или не признающие науку, такое презрение целиком переносится «по ту сторону», в ряды тех, кто осмеливается не видеть в науке ничего ценного и упорствует в этой слепоте. В таком виде эта ересь — форма воображаемого отрицания, подобная другим формам, описанным Буллом: атеисты, анархисты и нигилисты разоблачались и критиковались до того, как появились люди, готовые так себя называть^[10]. Противоестественность бесчувствия как вненаучного филистерства как раз размечает поле равнодушия по отношению к научно обоснованным законам природы и неспособности эти законы распознать.

В ноябре 2019 года Уильям С. Ромозер из Университета Огайо представил общественности неопровержимые, по его мнению, доказательства существования жизни на Марсе. Много лет изучая фотографии из лаборатории NASA JPL, полученные с марсоходов, в частности Curiosity Rover, он заключает, что на поверхности красной планеты можно обнаружить насекомоподобные формы жизни. Предлагаемое им большое разнообразие примеров живых и ископаемых инопланетян демонстрирует анатомическое сходство с земными насекомыми. В каком-то смысле его доказательства действительно неопровержимы, если рассматривать их с позиций вненаучного филистерства и пролиферативного фейерабендовского anything goes. Можно представить, что в основе метода Ромозера лежит грубое онтологическое допущение, исходя из которого все или часть акциденций и атрибутов любого сущего, как и сущее (или ассамбляжи сущих) целиком, не обязательно должны совпадать, с точки зрения происхождения, с миром, в котором они наблюдаются и фиксируются. Иначе говоря, любой объект целиком или частично может сверхпотенциально являться чем-то максимально отличным от себя и мира, в котором он актуализируется, в опыте оставаясь тем же^[11]. Согласно принципу контингентности законов природы Квентина Мейясу, данные о реальности, в которой что-либо может быть чем-то отличным от себя, оставаясь тем же, являются логическим противоречием, однако само это противоречие является условием возможности принципа фактуальности^[12]. Можно сказать, что бесчувствие именно так и определяет реальность. Вненаучные филистеры будут вести себя по отношению к объектам так же, как стая лангуров в ролике Би-би-си: обезьяны воспринимают способ существования технического объекта как смерть сородича, доводя мажоритарный и стабилизированный способ взаимодействия до сверхпотенциальной неопределенности. Контингентные объекты и модуляции их взаимодействия сопротивляются архивирующей научной вивисекции, преумножая контингентные качества и интенсивности на местах вскрытия, доводя себя до неузнаваемости в контексте конкретных операций. Раненное растение передает по корневой системе и через ультразвук импульсы, способствующие изменению и усложнению устройства ближайших растений. Мы не способны определить, как распространяется и воспринимается боль растения, чем она является в контексте взаимодействия между растениями.

В 1977 году Иоганнес Кильстра проводит эксперимент по жидкостному дыханию на человеке. Испытуемый Френсис Фалейчик продолжительное время вдыхал правой частью легкого обогащенную кислородом соленую воду (левая часть вдыхала атмосферный воздух). Если не считать последовавшей пневмонии, эксперимент завершился удачно. Фалейчик не испытывал никаких осложнений при дыхании водой. Тот же Кильстра погружал мышей на 18 часов в стерофундин, насыщенный кислородом.

Английские физиологи С. Фельдман, Дж. Хойл и Дж. Блэкберн ежеминутно вводили насыщенную перекись водорода в аорту кошки, что позволило полностью отключить ее легочное дыхание.

Существует легенда, что при написании «Человека-амфибии» (который по некоторым источникам первоначально должнем был называться «Человек с железными жабрами») Александр Беляев вдохновлялся историей военного врача, капитана Артемия Мышкина (а буквально через несколько лет по (не)случайному стечению обстоятельств увлекся Циолковским). Великолепный хирург Мышкин время от времени проводил опыты на животных, вживляя в собак, свиней и обезьян части акульих жабр, чем и заинтересовал военных. Эксперимент по вживлению жабр проводился на тяжело больном Игнатии Воропаеве, который по завершению операции должен был стать особым аква-партизаном, специализирующимся на подводном минировании вражеских судов. Как и в случае с животными, Воропаев вскоре после операции скончался вследствие отторжения рыбьих органов.

В лекции от 27 апреля 1977-го года в курсе лекций «Как жить вместе», Ролан Барт рассматривает определение чужестранности — xeniteia — как формы аскетики в восточном христианстве^[17]. Xeniteia — это расставание с родиной, с домом, семьей. Негативный, печальный исход — ощущение себя чужим на родине. Активная форма xeniteia — потребность ухода из сгустившейся структуры, из закостеневшей массы кристаллизированного родного. Чужой, чужестранец — тот, кто выходит за рамки полицейских ритмов, затвердевшего языка или всецело доместицированной реальности. Оказываясь за пределами оформившейся идентичности, заданной родным, чужестранец оказывается в бульоне не-родного. Чужой не может высказываться от своего имени, в нем всегда говорит сама чужестранность, которая растекается по всему не-родному. Эта чужестранность не замечаема миром, она не может быть учтена (учитывается лишь предшествующее чужестранному как форма иного родного, соседа), не может быть привлечена к ответственности. Чужой всегда одновременно и больше и меньше, чем один.

«Это вроде как еще один орган чувств, только он рассеянный. Своего рода интуиция, только очень резкая, четкая», — в романе «Морские звезды» Питер Уоттс описывает сообщество так называемых рифтеров: биомеханически модифицированных людей, которые специально подготовлены для глубоководных погружений на геотермальную станцию, сооруженную в подводной впадине в земной коре. С каждым новым выходом в глубины океана рифтеры все больше изменяются под стать существованию в условиях экстремального гидрокосмоса: обретают способность менять собственную биохимию, обнаруживают возможность телепатического общения и открывают новые модусы чувственности. Отвергнутые и исключенные из сухопутного мира, они оказываются подводными пришельцами, чужестранцами в самой свободной из стихий. Экстремофильность виртуально предшествует исключению, но исключение запускает, провоцирует или, наоборот, производится самим становлением-экстремофилом. Сама экстремофильность подразумевает не столько способность существовать в невыносимых условиях, сколько неразличимость актуализации экстремофилума и изобретения способности в нем существовать. Нет ничего проще, чем вообразить непригодность для жизни: между пригодностью и непригодностью очевидное различие в степени. Экстремофилум означает другое: это место, или, скорее, событие, совпадающее в своей актуализации с производством невозможности и способностью эту невозможность выносить. В этом смысле одинаково экстремофильными являются как бактерии, обитающие рядом с гидротермальными источниками или в гидротермальных жилах и, вероятно, являющиеся первичными углеродными формами жизни, так и троглобиотические рифтеры или троглобиоты вообще, отказавшиеся от солярной циркадной ритмичности в пользу жизни за пределами света.

Каково это — быть эмбрионом?

Представим себе операцию, аналогичную подключению через межмозговой интерфейс, описанный Уоттсом в рассказе «Боги насекомых», осуществляемую между кем-либо и эмбрионом, переживающим нежизненное, о котором пишет Делёз^[19]. Соритмизация с ликвидной индивидуацией из внешней доиндивидуальной обобщенности означала бы, помимо прочего, опыт самого нежизненного, как если бы оно также было подключено к каналу связи. Более того, само подключение являлось бы необходимым для экстремофильности эмбриона. Испытанное позволило бы перефразировать Анри Бергсона — не жизнь усваивает привычки неорганизованной материи для увлечения ее на свой путь^[20], но сама неорганизованная материя подключает свои нежизненные привычки к жизни.

Разделенные на несколько частей одиночные асцидии Polycarpa mytiligera отращивают недостающие, отрезанные органы, в том числе пищеварительную систему, сердце и нервный ганглий. Обладающий ризоморфным телом морской червь Ramisyllis multicaudata, обитающий в каналах губки Porifera, через «мышечные мосты» отращивает на своем теле дополнительные ветви, которые в течение жизни также разветвляются до тех пор, пока какая-либо из ветвей не отсоединяется в качестве нового червя^[21]. Как бы выглядел «Федр» Платона, если бы была возможность отправиться из будущего в прошлое и подключить через межмозговой интерфейс Сократа и асцидию? В «Федре» Сократ, с одной стороны, говорит о логос зоон — о сопоставлении речи и живого существа: «у нее (речи) должно быть тело с головой и ногами, причем туловище и конечности должны подходить друг к другу и соответствовать целому»(264d). С другой, он оступается при попытке диарейсиса химерных существ^[22]. Подключение к асцидии или морскому червю позволило бы пережить не только опыт нежизненного, но также опыт экстремофильного химерического диарейсиса, то есть мутантного нарушения порядка частей и целого. Биологи из Израиля и Италии, производившие исследование асцидии отмечают, что способность к регенерации асцидии, вероятнее всего, является экзаптацией к колониальности. Нежизненное (или бесчувственное) само по себе вводит в мир сверхпотенциальность и экзаптационную мультифункциональность как возможность экстремофилума, но экзаптация зависит от линий движения химерического диарейсиса.

По любопытному совпадению два различных по смыслу понятия из гарбологии (науки, изучающей мусор) и научной фантастики в русском переводе объединяются в словосочетании «серая слизь». В гарбологии серой слизью (gray slime) называют продукт биодеградации, который должен свидетельствовать о разложении мусора (в том числе пластика). В чистом виде и остывшая (порядка 60-80 градусов, что означало завершение процесса разложения) слизь была обнаружена лишь единожды на раскопках гигантской свалки Fresh Kills в Нью-Йорке^[23]. В научной фантастике серая слизь (grey goo) возникла благодаря описанию Джоном фон Нейманом самореплицирующихся автоматов: этот термин, впервые введенный в 1986 году нанотехнологом Эриком Дрекслером^[24], обозначает возможный сбой работы репликации нанороботов, который может привести к невозможности остановить размножение автоматов, что приведет к поглощению и аннигиляции сначала веществ биосферы, а затем, гипотетически, всех доступных веществ во вселенной. Оба варианта «серой слизи» описывают сценарии вторжения растворяющей и впитывающей глубины, срыва нежизненного, превышающего возможности тел и пространств, с петель. Сочащаяся ли слизью свалка-планета или нанопрепарированные галактики, речь идет о таких возможных экстремофилумах, которые интенсифицируются до неспособности их выносить. Космические воды, испившие все возможные пространства. Гидроксенитейя в данных условиях означает не добровольное или вынужденное растворение вместе со всем остальным в бульоне активного нежизненного, но метастабилизацию его глубин и прерывание серии доиндивидуального сверхнасыщения в открытии иного типа ликвидности, нового органа космоса, перенимающего привычки мертвой воды. В перенасыщенных метаном гниющих отходах, в которые уже сейчас можно закапываться в поисках спасительного исключения, сочится и теплится сверхпотенциальный первичный бульон как источник новых форм абиогенеза.