ОСТРОВ

“Помои загибаются в помои”, – так говорил генерал Сигмант, контрредактируя внеочередную рукопиздь, прилипшую к его ногам, – временами почесывая правую левой в смутном ожидании пластикового апокатастасиса: per pesculam et in purgamentum; буквы врозь, строчки вкось, а глаза рысью вкручиваются вглубь, описывая нисходящую траекторию – медленную, (не)верную и скругляющуюся в направлении Неведомого, ведь, как известно, лучше падать, чем скучать без парашюта. “Слова, слова, а я убил эти слова – и те тоже!” – по (мертвым) словам Сигманта, логоцид и был генеральной линией острова, которая, скривляясь и повторно замыкаясь на себя, задавала круговую динамику острогенеза: мусор – как душа, но также почва. Вопрос о том, по чему ходить и в чем гнить, главенствует снизу, а это не всем дано переварить. Pestalotiopsis microspora позволяет коснуться этого вопроса с другого конца (который, конечно же, в середине): зачем так долго ждать, пока пластик (не) растворится в острове, если можно этот пластик съесть? В свете этого недоумения остров предстает буфетом, где непрерывно завтракают-обедают-ужинают (и не забывайте о полднике!), в то время как государство, к тому моменту полностью втекшее в Идею, попросту не замечает тех фантастических метаморфоз, что происходят у него под ногами (где “под” также означает “навыворот”), либо не придает им значения (?). Генерал Сигмант видел эту слепоту, ведь он был натуралистом и даже натурфилософом – созерцал становление природы мусором, делая записи: “25.04.23 – трапеза протекает интенсивно, грибы множатся, почва уходит вниз” и т.п. Но где здесь “низ”? В более радикальном ключе: где здесь “где”? Как говорят не в народе, мусор гниет без “почему” – вопрос, однако, в другом: может ли мусор гнить без “где”? Другое (другого) зацикливается в обход “почему” – все почемучки кружатся и тают, как снежинки – черные разлагающиеся снежинки: то есть по-дрдрдрдругомммммумумуму – скорее как ядовитый пар, а не расфасованные моменты времени. “Добро пожаловать в безвременье!” – вот где, и там не только ржавое велосипедное колесо, но и куча занимательных историй: a place of dead stories, как сказал бы Сигмант, в то время как помои загибаются в помои…

“Доктор, у меня такое ощущение, ну знаете, будто я умираю”, – Бенедикт смущенно взглянул на пациента и, после едва заметного колебания, изрек: “Мудрость не в том, чтобы думать об этом, ну, в смысле, не в том, чтобы думать! Посмотрите-ка лучше, какая сегодня прекрасная погода!” – и указал вытянутым чернеющим пальцем в направлении окна островной поликлиники: изнутри вовне… А погода и правда была замечательная! Солнце светило тускло и устало, а в воздухе носились пылинки черных спор, как бы перекидываясь друг с другом словами на нездешнем языке, а те, что уставали от обыденных споров, мягко оседали на подтаивающий серо-желтый снег, уже обнаживший следы жизнедеятельности островных собак-доходяг. “Масленица, блять”, – бросил проходивший под окнами больницы патриот. В такие дни, когда солнышко пригревает откуда-то сверху, кажется, что можно жить вечно… Почесывая изголодавшиеся язвы, прихрамывая мимо где-то снаружи в каком угодно направлении и вдыхая блуждающие по воздуху споры… Поистине, “блуждание и любовь к грибам порождают друг друга” (“Записки грибника”, стр. 6).

1. Как известно, сорняки появились вместе с оседлостью и одомашниванием (как человека, так и других видов). Культивация зерновых привела к тому, что подготавливаемая почва стала наиболее удобной средой для совершенствования генетического изобилия тех, кто способен сводить на нет все усилия селекционеров и первых агрономов. Спустя тысячелетия благодаря распространению аграрных цивилизаций, и вследствие глобального потепления (которое также, помимо прочего, связано с аграрными революциями), инвазивные виды, адаптируясь почти к любым условиям, уничтожают аборигенные культуры, препятствуют развитию биоразнообразия и, вместе с тем, не мыслятся никак иначе, кроме как подлежащие уничтожению (хотя, конечно, можно было бы, справедливости ради, разработать спасительный научно-фантастический план о переселении всех сорняков за пределы Земли или на орбитальные станции). Но даже успехи по изобретению и внедрению синтетических гербицидов лишь ускоряют “трансформацию нашего родного мира в планету сорняков”. Особенно пессимистически радуют случайности, вроде распространения борщевика или ясенелистного клена, известного как “американский” по месту своего происхождения. Ясенелистный клен (лат. Ácer negúndo) скромно растущий в жесткой конкуренции среди аборигенных культур в Северной Америке, будучи привезенный в Российскую Империю в XIX веке, сперва не хотел приживаться вовсе, но впоследствии стал не только одним из основных символов ландшафта всей современной России, но и так называемым “кленом-убийцей” в связи с невероятной инвазивностью и степенью адаптации. Решение озеленять им города и парки было принято после второй мировой войны: этот вид кленов до какого-то времени считался достаточно красивым (не зря его изначально завозили для разведения в Императорском Ботаническом саду) и при этом был невероятно быстро растущим, достигающим внушительных размеров уже спустя 5-6 лет после посева. Благодаря сверхадаптивным функциям и самосеву, ясенелистный клен чрезвычайно скоро распространился по городам и лесам, превращая заброшенные в перестроечное время свалки, производства и поля в места концентрации всего социально вытесненного: преступности, сексуализированного детства и наркомании.

2. В тератологии существует отдельный тип описания сиамских близнецов: краниопаги (craniopagus), однояйцевые близнецы сросшиеся черепами, но с раздельным туловищем. Чаще всего имеет место паразитарная краниопагия: один из близнецов не может ни развиться полноценно, ни отделиться от другого близнеца. Ребенок рождается с дополнительной паразитарной головой без туловища, отделить которую без смертельных последствий чаще всего не удается. Реже встречается цефалопаги, краниопаги с отдельными туловищами и полноценной близнецовостью. Цефалопаги также редко достигают взросления и именно поэтому интересен случай сестер краниопагов Кристы и Татьяны Хоган. Помимо того, что рожденные в 2006 году сестры до сих поры живы, уникальность этим близнецам придает таламический мост, “уникальный нейронный канал, соединяющий их мозги точно так же, как мозолистое тело соединяет полушария в вашей собственной голове”. Благодаря этому мосту сестры могут делиться и разделять мысли друг друга, называя это “разговором в голове”, их эмоции синхронизированы (еще в документальном фильме 2009 года было показано как сосок матери, оказывающийся во рту одной сестры, успокаивал другую), а друг о друге они говорят “я” или “моя сестра”, но никогда не “мы”. И если с точки зрения грубого физикализма более чем один субъект не может испытать один и тот же сознательный опыт, то случай краниопагов Хоган демонстрирует не столько неврологическую, сколько онтологическую возможность межиндивидуальных связей и интерфейсов.

3. Подобно тому, как сорняки появляются из культур, которые одомашниваются (“овес начал свою сельскохозяйственную карьеру как сорняк на вспаханном поле, но в итоге стал вторичной культурой”), чтобы впоследствии всегда преследовать их как мрачный доппельгангер, не устраняя присутствие которого, выведенный “суперспециализированный немощный представитель флоры” обречен на уничтожение, дикарь преследует цивилизованного человека. Это парадоксальное двойничество можно было бы описать через перспективизацию бергсоновского различия: ultimi barbarorum видит себя по отношению к цивилизованному человеку как различающемуся по природе, тогда как цивилизованный человек ставит ложную проблему через различие в степени. Одомашненная культура лишь увеличивает степень различия (в одомашненной культуре присутствует идея сорняка, но эта идея вычитается или вычищается), сорняк действует в иной природе. Перспективизация подразумевает здесь дополнительную проблему, проблему которую невозможно было поставить, например, Спинозе. Если для Спинозы “одна Природа для всех тел, одна Природа для всех индивидов”, то как меняется Этика, если мы рассматриваем ее с точки зрения межвидового перспективизма и проблемы различения по природе? “Лучший вариант концептуализации набегов – рассматривать их как развитую и успешную форму охоты и собирательства”: иначе говоря, дикарь не рассматривает своего цивилизованного двойника в качестве сородича, как обладателя одной природы. Речь идет о другой реальности, другой природе, но как в таком случае быть с имманентной спинозистской этикой и способностью к действию? “Ибо некто не является злобным или несчастным из-за аффективных состояний, какие у него есть, но из-за тех аффективных состояний, каких у него нет”. Что означает способность быть аффектированным, когда речь идет о различных природах? С точки зрения межвидового перспективизма это прежде всего означает доведение любого аффекта до неопределенности: любое воздействие в различных природах одновременно является всеми способами его претерпевания, хотя в зависимости от испытывающего восприниматься оно может одинаково. Любое сущее одновременно и радостно и несчастно, все зависит от природы, в которой наблюдается воздействие. Если бы дикарь видел мир глазами цивилизованного человека, города которого он уничтожает набегами, он, вероятно, понял бы, что эти города не есть продолжение лесного изобилия, и само уничтожение, вероятно, заставляет цивилизованного человека грустить, но тогда вполне закономерным был бы вопрос: а зачем вам в таком случае отгораживаться от нас в этих оазисах из бетона и стали? Борщевику или американскому клену так же нет дела до аборигенных культур, чахнущих под беспардонным натиском инвазивных видов, но если бы их контакт состоялся, то первым вопросом (или, скорее, репликой-благодарностью) стало бы: большое, конечно, спасибо, что подготовили природу и свою жизнь для нашего господства, но зачем вам это нужно? Это “если бы” в обоих случаях возможно в случае межиндивидуального (или трансверсального) интерфейса, как в случае сестер краниопагов с их таламическим мостом. В анимистических онтологиях роль такого таламического моста выполняет шаман, который в этом смысле является именно не дипломатом, но скорее техническим элементом, прибором или органом, позволяющим производить медиацию между мирами.

Думала, поводим хороводы, хряпнем хреновухи, пожрем грибов, да не тут то было – пришел Кусто и припер свой сраный батискаф – “Погружайтесь!” – ну мы бля и полезли в него как крысы, только наоборот – Аня толком не успела додумать мысль, и тут цзинь! – уже почти глубоночь: “Фу как мокро! Ебать же темень!” – но, как ни странно, на этом Кусто не желал останавливаться, всю дорогу бормотал какую-то хуйню себе под нос: мы, мол, еще не достигли самого-пресамого там, где богиня трупов и процесс необратим, а пока не там, все еще слишком тут, поэтому идем дальше… а там, где времени уже не было, то есть в подводном доме, тем временем жили призраки – мы их прежде видели во французском кино и по старой закалке знали, что они все еще там, а значит, лучше туда не лезть, но батискаф продолжал описывать нисходящие круги – таков был метод Кусто: запутывать следы, чтобы у преследователей (но кто, скажите, попрется в такую глубь?!) закружились головы от неуютности всего-всего, – и эта марианская впадина в самом центре острова! – просто черномагия какая-то, ей-богу; в целом дыру в центре привыкли прояснять сходя к смерти природы – но это было бы слишком просто тут, которое там – которое тут – которое там – которое тут-там-тут-там-тут-там, в кружении, которое само по себе скруживало свалку, непрерывно вваливая ее внутрь – батискаф был комфортен с точки зрения черноты, создаваемой тем, что батискафом не было: эффект обволакивания, где все кошки черны, – подумав о кошках, Аня смекнула: котострофизм…

“…тьма, кружение” (The Dead Center, 2018) Знаменитый археолог Зигмунд Фрейд помимо прочего прославился своей склонностью к употреблению кокаина, но, насколько нам известно, никто из исследователей острова так и не увидел в этом никакого практического смысла, но смысл в поверхности: дело в необходимости скручивания бесконечности падения в поступательности – лестницы сравнительно удобнее сломанных лифтов, неритмично несущихся вниз, – как таковое археологическое исследование ис-следует ~ повторяет, то есть дурная бесконечность погружения наделяется позитивным смыслом “бесконечной терапии”, fort-da-rein-raus, или, как говорил Сигмант, туда-сюда – но при чем здесь кокаин? вещество поверхности подобно коту (не зря кошки говорят “мяу”), ведь, по сути, коты – анархеологические вихри: как отмечал еще Бальзак, “сворачиваясь клубком, кот не ищет основания”. Короче, скучно все время копать(ся).

1. Надпись на урне.

Молчание, как и простое отсутствие, пребывает с нами все время в нашей жизни. Пребывает оно в наших праздниках, в наших глубинах переживаний, в масках, скрывающих наши лица. Оно — часть того, что нам никогда не сказать, не сделать. Поверхность, на которой мы стоим, — это поверхность воды и воздуха. Нам также известны горизонтальные пространства, небо, ночь, день и сумерки. Непрерывность и пространство, неподвижность и движение — вот основные образы, которыми наделены наши размышления. Горизонтальная природа бесконечности становится сутью наших медитаций. Все пространство, вся пустота становится космическими структурами, в которых мы исследуем ход мыслей других. Именно в них, то есть там, где заканчиваются наши мысли, наша мечта, наш поиск, мы погружаемся в эту абсолютную тишину.

2. Временами уничтожаются только следы действия и возникают предметы.

Представьте, что вы попали в какой-нибудь странный город, ориентируетесь в нем лишь по какому-нибудь смутному воспоминанию. Не отличаете никаких отдельных элементов своего окружения, не можете понять, чем друг от друга отличаются люди. Вы только чувствуете, что что-то с вами не так, как-то по-другому. И понимаете, что происходит сбой в каком-то самом главном механизме, который управляет миром. Эти привычные механизмы работают только при условии, что в них не поступают новые вводные, и детерминация, соответственно, остается неизменной, что бы там ни случилось. И вот вы оказались в каком нибудь снежном городе, среди горящих факелов. Вы понятия не имеете, сколько вам лет и какой сегодня день недели. Вы плохо знакомы с окружающими вас людьми, не имеете понятия, зачем вы тут оказались, какие у вас на это есть причины. То же и с детьми. Только они переносят ответственность за свое существование с самого себя на какое-то внешнее нечто. Это совершенно детский способ переносить ответственность на внешние объекты, совершенно обесценивать собственную субъектность. При всей кажущейся тогда простоте, она очень опасна для того, чтобы по ней идти к самому себе. То есть пробиваться к ней через возможную непробиваемость внешнего мира. Мутант же считает, что только он знает, где он сейчас находится. Что существует еще множество других измерений, в которых можно находиться, это не видимое ему пространство, и хоть они на самом деле существуют, но видеть их он может лишь во сне. Мутант (который не является ни метасексуальным, ни метамилитаризованным, ни иммигрантским, ни гетеросексуальным, но требует создания новеллы, симфонии или оратория, в которых изображаются не только социальные катаклизмы и катализации, но и гибель души) сохраняет себя в двух состояниях: в первом – он мал, во втором – он велик. Он не только имеет многосторонние способности, но одновременно он потайная комната, сквозь которую нам показывают что-то интимное, и в то же время он не преувеличивает, а преуменьшает, он безмерно растянут во времени, во времени без точного измерения…. (Топологическая загадочная диффузия)

3. Мусором называется все то, что считает нас реальностью.

Делëз и Батай осознавали мусор с точки зрения движения. Мусор – это не валяющееся под ногами и не припаркованное у обочины тело. В чистоплотной телеологии теллуристической науки оба процесса приобретают положительный и критический характер. Таким образом, объект и субъект становятся сингулярными и трансцендентными – это в прямом смысле слова удаленные объекты, которые имеют не только тело как вместилище, но также идеальные объекты, то есть такие объекты, «которые одновременно существуют для каждого отдельного человека как нечто присущее ему». Так как они не имеют множества и не разделены вместе с нами, они не могут принадлежать к какому-либо классу объектов. Объект – это место, но место – это не объект. Батай, которому принадлежит идея «Supposed Connection», рассматривает реальные вещи как пригодные для пищи, однако их они не «имеют, но представляют из себя как существовавшие в прошлом в теле, так и в дальнейшем в качестве тел». «Психология банальности, – пишет Батай, – это психология чистых поверхностей, то, что не содержит смысла, видит в идее «смысла» лишь связь и связь как связь». Но связь изначально есть смысл, а не смысл – связь. Смысл также не хочет себя мыслить как связь, но одновременно и не хочет быть чем-то другим, чем связь, и поэтому ожидает полного исчезновения материальной связи: «Я есть то, чем я есть на самом деле, но я не являюсь тем, чем могут быть вещи». То, что должно исчезнуть, – субстанциальное слияние. Поэтому объекты не должны иметь «смысл», но они могут быть только знаками – сильными, многосторонними знаками. Вместо «личного смысла» (имени, лица, имени собственного, исторического факта, имени Бога и т. д.), мы прежде всего имеем «признаки», а не «содержание», – речь идет о «содержании экзистенции», а также об «объектах экзистификации» (Фуко приводит в качестве примера алхимические камни) и «сгустках присутствий». Заслуга философов, особенно Руссо и Бюркхейма, состоит в том, что они подчеркнули экзистентный характер содержания: это объекты, не имеющие в себе никаких иных «свойств», кроме существования.

Делëз: «Очевидно, что мусор и отбросы олицетворяют все, что не может иметь осмысленной референции, в рамках которой мы можем философствовать. Однако, это не значит, что отбрасывание всего этого не имеет значения. Напротив, оно является неотъемлемой частью наших размышлений о мире». Далее он пишет о своей личной проблеме: «Я всякий раз отвожу мусор и отходы в их историческую эпоху. Это понятие мусора и отбросов (в любом смысле) для меня лично является ключевым (то есть кочевым)». Делёз использует термин «мусор» для описания своего опыта проживания в мире с отсутствием смысла, однако, можно считать, что присутствие любого мусора в мире имеет смысл, если мы знаем, что этот мусор и отбросы являются продуктами человеческой деятельности, которая производит эти продукты, такими, какими они созданы в результате человеческой деятельности. Для Делёза «мусора и отбросов» нет просто по определению, так как это эссенциалистские термины, которые не могут использоваться в эссенциальном смысле в рамках экзистенциальных терминов, которые он использует для описания того, что находится вне нас.

4. Неприкосновенное пространство – это и есть площадь, в которую мутант может попасть после его отделения от человека.

Уходящие в небытие орнаменты проступают сквозь нарочитую реконструкцию истории, которую я хочу совершить, следуя историческому методу, который в условиях современного исторического сознания относится к вещи как к безвременной, отрешенной от времени и завершенной форме, и который может быть вполне оправдан в том смысле, что каждый момент прошлого и каждый момент настоящего затемняет будущее, которое, в свою очередь, онкологизирует все остальные времена. Однако, как раз тогда, когда я начинаю исследовать элементы этой формы, я чувствую, что их приходится искать во временных состояниях становления, в нереальных или, скорее, непостоянных процессах становления.

5. Мусорный бак – это своего рода головоломка: человеческое тело здесь отсутствует, а мусор – или вовсе не существует, или же он существует только внутри человека, а не на поверхности земли.

Я вот, знаете, сидел весь день в каком-то странном положении. Сначала что-то меня схватило, и я лежал с закрытыми глазами несколько минут, как будто мне принесли пластиковый пакет со всякими трубками. Это, видимо, было чрезвычайно странное ощущение – я лежал на какой-то кровати, на кровати, очевидно, с подогревом, так как я чувствовал себя более-менее согретым, хотя, конечно, не настолько, чтобы почувствовать себя в силах что-нибудь делать. Это очень странные ощущения – все тело будто забрасывают… В общем, это было ощущение, как если бы из вас вытянули большую часть содержимого.

Эпиметей: «Вот тогда я ощутил, что мне нужно что-либо сделать. Это была приятная идея, она очень меня обрадовала, и затем, когда я встал, я увидел, что сделал это абсолютно напрасно, потому что больше ничего не почувствовал. Потом, когда кто-то положил мне руку на плечо, я подумал, что это была моя мать, и открыл глаза. Это был врач, он сказал: «Вот тебе таблетка» – и дал мне таблетку. И тогда я понял, что меня все-таки свело судорогой – то, что я пытался руками – я знаю, что не руками – что-что? – трогать».

И тогда я подумал: «Наверное, это потому, что на мне много всякой одежды, и, наверное, мне нужно снять с себя одежду». Я начал раздеваться, а люди начали спрашивать меня: «Да что же вы делаете?» Тогда я понял: что-то случилось с моим мозгом, он не работает. И я, конечно же, очень испугался.

Я помню, как я сидел в кровати и у меня дрожали руки, и потом я понял. Я посмотрел на руки – они были не мои.

Сначала я подумал о том, что у меня судорога. Потому, видимо, у меня была не боль, а дрожение – это была судорога. Я даже подумал – не перевернулся ли я на спине? Потому что я, находясь в вертикальном положении, переворачиваться не мог – только вниз головой. Я подошел к зеркалу и посмотрел на себя. Сразу заметил, что я очень худой, у меня узкое лицо, и мне стало интересно, что же со мной случилось, потому что я никогда не был таким. И затем я подумал – ничего не произошло, ведь я не касался пола.

6. Дайте-ка мне это, я хочу об этом позаботиться!

У Альтюссера «онтологии – это симптоматика вещей», и нам сейчас это особенно важно: он говорит о «псевдоморфозах», которые для системы оказывались тем радикальнее, чем проще была их природа. Онтология, которая не знала субстанции, оказывается поверхностным, почти ненаучным сводом правил, которые можно описать, но существование которых не способен проверить разум. Он взывает к биологическому фундаментализму, который представляет как норму. Живая природа и состоит из частичных несовпадений и континиумов. Живые существа (чёрт возьми, что мы знаем об их существовании) неизбежно единодушны, и, с одной стороны, это очень хорошо, а с другой – очень плохо: мертвые все еще не убивают живых. Для этой неопределенности мышления единодушности нужна чудовищно изощренная социальная конструкция, вроде утопии.

Потом он обходит это, говоря о «втором самозарождении» — опять с нулевой ошибкой. Он говорит о подделке как не-существовании. То есть онтологическая схема, которая столь радикально не совпадает с реальностью, не может быть реальной. Хотя бы потому, что подлинное внетелесное существование невозможно – это чья-то пустая риторика. Являются ли сами эти слова реальными: вопрос, который слишком долго занимал умы антропологов, чтобы его смог прояснить тот самый человек, который спрашивал — что такое не-человек?

Поскольку человек внутрителесен, он, если бы захотел получить реальность не-телесности, должен был бы поверить в не-видимость. Но мы не можем этого делать, потому что в ней бы тут же обрели смысл. Значит, здесь нелогично сделать вывод, что видимость – это не что иное, как полностью голографическое существование. На самом деле все намного сложнее. Если ты голограмма, значит, твое очевидное существование (которое в целом верно для самых разных людей и культур) – не документ, а подлог. Ты же не станешь говорить, что твой подлинный документ – вот эта иллюзия твоего тела, которая является чем-то подобным симулякром? Но разве, если твое физическое тело – подлог, то и все другие твои тела – внетелесны? 

7. Человеческая макрофизика, ее инстинкт и сознание являются самыми жуткими из существующих отходов, потому что они не имеют истории и не имеют целей.

Неожиданно для себя обнаружила на терминологической полке за спиной Миллза. Занятно.

– Эту книжку я обязательно прочту, – сказал он, — и мне кажется, что ее автор не только успешно применил подход к задаче, но и нашел решение в другой области.

Он использовал наш мусор для извлечения ценных ресурсов. Миллз предлагает нам использовать мусор по-новому. Мусор – волшебная палочка, и в наших руках он делает то, чего мы в состоянии достигнуть. Мусора всегда мало. Надо, чтобы кто-нибудь взял на себя инициативу начать переговоры с мусорщиками о взаимовыгодном обмене.

Герберт Катц, «Мусор вместо стандартного мусора»,
«Dumping Me» by Herbert Katz

– Да-да! Именно тот самый Герби. О котором я здесь читала.

Их интересует только один мусор. Надо заставить этих козлов работать.

– Я еще раз хочу подчеркнуть: если рабочие не придут к соглашению с мусорными копами, могут возникнуть неприятности. 

Настоящий мусорщик никогда не испугается неприятностей, слишком уважает себя.

Вовсе не обязательно идти на конфликт, когда заводят речь о соглашениях. Дело в том, что мусорщики очень серьезно относятся к своей работе.

До сих пор грузовики сюда не приезжали. Они решили, что это неправильно. И они правы. Пусть грузовики снова приезжают, и мы выберемся.

Мусорные копы нанимают ремонтников, если возникает необходимость.

– Сначала надо решить, что можно отремонтировать: здания или машины. Чтобы здание было в полном порядке, надо прежде всего убрать мусор. 

Мы убрали его из бара и освободили место для копов. Теперь надо убрать мусор из машин, а машины из зданий. Надо поработать, посмотреть, что есть в окрестностях, а затем вернуться сюда и забрать мусор с пикапов, которые стоят на площадке.

– Давайте хорошенько все обдумаем,  – сказал он.  – Я не хочу, чтобы мы кружили вокруг да около. Я хочу решить эту проблему, и как можно скорее.

Хммм…

– Хорошо, что ты об этом вспомнил.  — огрызнулся Де Вон.

Этот Хэмми был лесорубом с участка 509.  А она была слишком ленива, чтобы бороться с быками. Я думаю, она просто заботилась о своих.

8. Они не хотели существовать, им понадобился космос.

Согласно ассонансу, теллурическая метаметафора – это зола, зола и еще раз зола. Зола – это воплощение вещей в недостающих видах. Она является функциональным или случайным выражением сути вещей. Запрет – это воплощение мира в пределах фиксированных, регулярных точек пространства и времени, которые обладают странным и неустойчивым свойством перемещаться как в пространстве, так и во времени. Тело является лишь вещественным продуктом этих категорий, поскольку оно не вносит в них никакого намека на свою истинную сущность. Тело – это, так сказать, «официальный представитель» наших так называемых «ограниченных объектов». Нужно принимать это во внимание, когда мы обсуждаем семантические проблемы, касающиеся человеческого тела.

Каковы, например, границы семьи? В принципе они не могут быть определены. Скорее наоборот: согласно традиционному взгляду, семья – это хранитель универсальных а-фиксированных объектов. Следовательно, нужно предположить, что семиотическая проблема отношений между семьей и человеком может быть решена либо в пространстве (человек существует как предмет семьи), либо во времени (человек принадлежит семействующему коллективу). Именно таким образом рассматривает семью Пьер Бурдье. Когда мы говорим о семейной семье, мы понимаем его слова в том смысле, что она существует как вещь, обладающая неопределенными метрическими отношениями.

Важнейшей проблемой, которая по мнению Пьера Бурдье связана с семьей, является проблема статуса тела. Что касается тела, то «корпорация в ее социальном применении требует строгого разделения труда». В этом заключается не столько экономическая, сколько институциональная проблема.

Проблема тела, таким образом, «актуализирует» некоторые из фундаментальных принципов телесного мышления, которые обычно не используются в семиотической практике. Тело является полузаконной вещью, которая в мире не может быть никакой «нормальной» вещью. 

В этом смысле мусор и мусорные тела, представляемые как иллюзорные тела в пространстве, дают нам повод для размышления. Они словно имеют концептуальное измерение или другой эквивалент измерения, который в определенном смысле также важен и необходим, как наша идея телесности. Вероятно, они есть неотождествленные, или неустранимые, невыразимые формы-жизни. Точно так же в сновидениях мы испытываем бесчисленные «я», или испытываем не только наши тела. И это также можно ощутить как бесчисленные серии изменений и развития. Каждое «я» в теле – это бесконечно пересекающееся множество различных тел (transitive coordinates, или «переключатели»), которые так же сложны для понимания, как телу трудно выделить свои «части», или нейроны, или даже самые базовые химические структуры.

Трансцендентность индивидуализированного и тождественного субъекта и объекта в том, что они оба имеют разный, и именно разный жизненный опыт. Он то и является важнейшим. Также как, например, в разделении человек оказывается не тем, кем он хочет казаться. В этом смысле индивидуализированное и тождествующее сознание – это обман, ловушка. Когда нам говорят, что мы – это то, что рассказывает нам наша память, мы делаем отрицание в защиту этой гипотезы. Однако, когда нам говорят – «ты то, на что ты разлагаешься», это действительно так. И каждый раз, когда мы говорим себе – «я есть это тело», – это утверждение является иллюзией, поскольку каждое тело есть лишь часть более широкого и более сложного механизма («я есть какое-то разлагающееся тело»). И когда мы сталкиваемся с трудностями, мы сталкиваемся с тем, что снова и снова оказываемся другими, чем мы были на самом деле. 

Поток классифицируемых объектов, который формирует социум, – это некий «поток машин и людей», без которого, конечно же, люди не могли бы существовать. Поэтому мусор не должен быть четко классифицирован, а причинный анализ должен быть проведен до его становления, учитывая связь между актами и объектами производства и производства без производства. Эта связь находит свое выражение в формуле:

S=ZM/FS((Z)+M*(F)=(Z*M*F)/F*((F*M)+Z) ^{(здесь кроется ответ на вопрос: могут ли камни не платить налоги)}

В этих формулах «чистое» тело отождествляется с чистой «машиной» [тело-МД], на которой оно, собственно, и «едет», то есть «едет» во времени, так как «машина» выполняет функцию времени, принимая участие во всех сферах производства.