Воздействие онтологии на политику само является политическим. Онтология обычно рассматривается как измерение постоянства, оцепляющего движение политики. Часто онтология мыслится в связи с неизменным, и в таком качестве она обеспечивает рамку для любого политического усилия. Она мыслится как держава подлежащей стабильности, того, что выступает как поддержание (exists by subsisting^[2]), или же того, что естественно. Таким образом, существование обычно мыслится в терминах того, что настойчиво и устойчиво (persists or resists), что лежит в основе всех предикаций. Онтологическое связано с субстратами, с тем, что в конечном итоге лежит под поверхностью, ὑποκείμενον. Как таковая, онтология мыслится как область ἀρχῆς. Представленная так, онтология вводит в политику порядок, окружая ее тем, что находится по ту сторону любой политики. Попытка избежать ἀρχῆς может привести к самонадеянному отказу от всех онтологических утверждений. Это эссе, идя в ногу с сегодняшним возрождением внимания к онтологии, возвращает понятие полемоса в качестве отправной точки для онтологии без ἀρχῆς и прокладывает путь для ан- ἀρχή-стской онтологии.

Часто утверждается, что онтологические вопросы — это вопросы об основаниях. Онтология представляется первой философией, державой опорных предположений и сценой для науки, политики и всего полемического. Онтология, согласно этой точке зрения, есть базис, который связан с тем, что естественно, что сохраняется само по себе, что не бросается на кон (what is not up for grabs^[3]) — как таковой он представляется коренной породой (bedrock). Коренная порода — не только то, что служит основанием для чего-то еще, но и то, под чем невозможны дальнейшие раскопки — здесь уже не может быть никакой археологии, никаких поисков ἀρχῆς. Мы можем ошибаться в отношении того, что является предельным основанием — онтологические утверждения поддаются пересмотру, — но если ошибки нет, то они несут в себе своего рода необходимость — в том смысле, что на них не влияет ничего из того, что они якобы обосновывают. Следовательно, они невосприимчивы к политике (и вообще ко всему неонтологическому). Онтология видится как замкнутая область и как таковая она неприступна ни для каких политических поползновений.

Однако эта концепция онтологии не остается бесспорной. Еще до того, как Аристотель сделал метафизические утверждения об ἀρχῆς αἴτιον (первопричинах или, в конечном итоге, правящих принципах)^[4], философы представили различные образы природы утверждений о том, что есть. Фактически, Аристотель отстаивал идею о том, что существовать значит быть субстанциальным, что в первую очередь существуют субстанции^[5] — на фоне утверждений философов его времени о том, что [в первую очередь существует то, что] течет, что изменяется и что упрямствует (persists)^[6]. С тех пор другие философы, такие как Юм, Ницше, Уайтхед и Делёз, ставят под сомнение смычку метафизики с тем, что невосприимчиво к другим влияниям^[7]. Они пытаются понять онтологию не как археологию и не как то, что, в сущности, предшествует политике или обосновывает ее. Критика метафизики и возможности онтологических утверждений также подпитывается подозрениями в отношении взгляда на них как на коренную породу. Это антифундаментальное вдохновение утверждает, что, если она одержимо привязана к ᾰ̓ρχῆς, онтологию следует экзорцировать.

Моя стратегия, как прояснится в следующем разделе, состоит в том, чтобы, скорее, переосмыслить связь между ἀρχῆς и политическим. Недавние разработки, вновь ставящие онтологию и метафизику на центральное место, стимулируют подобные попытки пересмотреть их связь с чем-либо политическим. <…> Однако возобновление интереса к метафизике, как часто кажется, приходит вкупе с некоторым дистанцированием от политических вопросов, что может быть признаком того, что точка зрения коренной породы принимается по умолчанию. В этом эссе я утверждаю, что возрождение интереса к метафизике привносит интересные элементы для переосмысления такой точки зрения, в частности, открывая возможности для переосмысления вопроса об управлении [со стороны] ἀρχῆς. Ранее я исследовал стратегию анархеологии — как изучения необоснованного, неаутентичного и неуправляемого одновременно^[8]. В этом эссе я непосредственно представляю альтернативный взгляд на то, как онтология соотносится с политикой. Они связаны политически, но их связь не обеспечивается никакими ἀρχῆς.

Важно отличать основания — и коренную породу — от перекрытий (floors). Недавние разработки в геофилософии^[9] стремились заменить образ основания более геологически подкованной концепцией взаимозависимых страт. [Йэн] Гамильтон Грант^[10] разработал ориентированный на геологию подход к зависимости, обусловленности и достаточному основанию. По его мнению, достаточное основание для чего-либо можно получить, лишь мысля внутри природы и множества слоев, оставленных прошлыми событиями. Не существует никакого предельного основания, и онтологию следует рассматривать как разноскоростной процесс обоснования и разоснования. Геофилософский акцент ставится не на основании, а на перекрытии — одновременно установленном и поддерживающем то, что на нем имеет место. Основание, в отличие от перекрытия, не подвержено влиянию того, что на нем стоит. Но если онтология — это перекрытие, то политика может менять его очертания. Если же речь об основании, то можно не обращать внимания ни на что политическое. Предлагаемая мною точка зрения является альтернативой онтологии коренной породы, где основания играют главные роли. Однако она не подрывает геофилософию. Фактически, анархеология и геофилософия могут объединить усилия, чтобы освободить политику (и онтологию) от любого ἀρχή.

Общепринятый взгляд на онтологию и политику таков: онтология обосновывает, политика приходит позже. Политика есть то, что бросается на кон, на что могут повлиять альянсы, переговоры, правительства, движения сопротивления, смена правления, революции и баланс сил. Там, где заканчивается политика, мы находим коренную породу, которая нередко считается естественной, неподвластной никаким политическим колебаниям. Вот где располагается онтология. Коренная порода никогда не бывает ставкой, она просто присутствует. У коренной породы иммунитет к политическому огню. Глядя от коренной породы, видишь не перекатывающиеся камни, а скорее лежачие — те, что могут обосновывать. [Поэтому] утверждается, что всякая онтология годится, чтобы лежать в основе всей политики.

[Но] очевидно, что принятие точки зрения коренной породы — это политическая позиция. Безусловно, она зависит от архитектурного решения: здесь залегает онтология, а вот лежит то, что на ее поверхности. Этот архитектурный план обеспечивает ландшафт для ориентации — и в этом качестве определяет политические решения. Точка зрения коренной породы представляет онтологию как нечто обосновывающее, стабильное и фиксированное раз и навсегда. Поскольку это область структурного или внутреннего отношения к реальности, онтологии подотчетно то, что считается неизменным. Онтология — не более чем правила игры реальности — и, конечно же, пра-правила (Ur-rules) всех политических игр. Если мы примем такую позицию, у нас останется два варианта: либо существует нечто вроде онтологии, предшествующей всей политике, либо никакой онтологии вообще нет.

Первый вариант предполагает, что у политики есть внешнее ограничение — рубеж, за которым все уже определено, где есть готовый порядок или свод правил для всех игр. Эта обосновывающая онтологическая коренная порода может быть твердой и плотной или состоять из зыбучих песков, таких как некоторые общие логические принципы (скажем, о том, что мир отвечает классической логике), но это отдельная область, не находящаяся под юрисдикцией какого-либо политического агента и подчиняющаяся своим собственным законам. Это означает, что онтология защищена от любого политического пожара, что она говорит о невоспламеняемых вещах. Законосообразное царство природы, стабильное и структурированное, является обычным кандидатом на воплощение идеи онтологии коренной породы. Это пример области, находящейся по ту сторону любых политических подстрекательств. Онтология коренной породы может быть привлекательной идеей для тех, кто хочет положить конец политическим дрязгам, даже если таковой полагается глубоко внутри нейтрино.

Второй вариант не предусматривает подобного обжатия политики — она выпирает отовсюду. Однако и он позволяет призраку коренной породы преследовать политику, так как онтологии здесь — не хватает. Такая нехватка есть отсутствие коренной породы — никакой огонь не может заменить твердый, прочный, гладко отшлифованный камень правильной формы. В этом случае у нас остается пустота онтологии, хонтология (если позаимствовать слово у Деррида), когда нечего сказать о том, что есть, потому что «быть» все еще понимается как «быть коренной породой». Часто такая хонтология коренной породы приводит к тому, что политика перемещается в головы людей и по большей части зависит от человеческого выбора. Хонтология коренной породы воздерживается от каких-либо онтологических заявлений, потому что они могут быть лишь чем-то фиксированным, стабильным и невосприимчивым к влиянию чего-либо еще. И, таким образом, невозможно сказать что-либо о том, что есть [по ту сторону голов], поскольку ничто политическое не может походить на коренную породу. Тогда интересно рассмотреть вариации движения, делающего политику предшествующей онтологии. По крайней мере в контексте хонтологии коренной породы такой ход сделал бы невозможным рассмотрение онтологии, проистекающей из политики, поскольку [в нем] онтология прикована к скале, подобно Сизифу.

Если отбросить точку зрения коренной породы, то и дилемма коренной породы — онтология против хонтологии — исчезнет. Общее допущение по оба конца дилеммы состоит в том, что онтология — своего рода основа, невосприимчивая ко всему остальному и, в частности, чуждая всем политическим разбирательствам. Онтология, если таковая существует, лежит в основе всего политического. Если отбросить это допущение, онтологию больше не нужно будет подкладывать как что-то стабильное под политическую перебранку; поиск того, что существует, размещается скорее посреди политических устремлений, а не в их основании. Тогда другой взгляд отверг бы идею основания, и, следовательно, трение между политикой и онтологией больше не являлось бы вопросом первенства. Первый возможный альтернативный образ — принять онтологию и политику за одно и то же. При таком раскладе они могут быть идентичными либо только в процессах и механизмах, либо также в сферах применения. Так, например, когда мы говорим о политике природы — о естественном договоре^[11] или о демократии объектов^[12], — можно понять это как описание онтологии природы или же рассматривать ее как онтологию и политику одновременно. Если принять, что у них разные сферы применения, то образ коренной породы все еще может оказаться оправданным: политика природы может быть взята за основу для остальной политики.

Вместо взгляда на онтологию и политику как на одно и то же, я хотел бы предложить и исследовать образ, в котором они прочно взаимосвязаны, но тем не менее остаются различенными. Это образ огня, где разница между пламенеющим и воспламеняемым зависит не от субстанции, а от состояния (position). Именно состояние дерева определяет, где займется пламя. Воспламеняемость повсеместна, но ее нельзя измерить независимо от соответствующих обстоятельств. Политика и онтология переплетаются, как огонь и воспламеняемость. Это может показаться взаимодействием между активностью и потенциальностью (или эффектами и тенденциями, диспозициями и качествами, исполнением и способностью). Фактически, взаимодействия между ἐνέργεια и δύναμις сродни движению огня: он охватывает воспламеняемое, вместе с тем влияя на воспламеняемость вещей. Онтология говорит о воспламеняемости, поэтому от политического огня ничто не застраховано. Вдохновение можно найти в учении Гераклита о полемосе (подробнее ниже) и его связи с огнем. Гераклит утверждает, что «[грядущий] огонь все будет отделять и связывать» (фр. 66)^[13]. Но огонь смешивается с благовониями, добавляет он, и разносит их аромат. Как будто политический огонь может воспламенить что угодно; вещи дают место огню, а сами они — горючий материал.

С точки зрения огня онтология и политика обитают скорее в пиротехнике. Трение между ними больше не связано ни с обоснованием, ни даже с вывернутым обоснованием. Вопрос, скорее, в том, как вспыхивает воспламеняющееся. Это также больше не территориальный вопрос о внешних границах политики. Дело не в том, что онтология царит над вещами (объектами, событиями, интенсивностями), в то время как политика правит где-то еще. Есть политика вещей (а также объектов, событий, интенсивностей). Но есть и онтология этих вещей. Они — горючее. Онтология и политика смешиваются, поскольку огонь не знает границ и разделения сфер влияния. Быть — значит держаться политической нити, которая обладает своей мерой воспламенямости и, следовательно, является политическим запалом. Быть — значит быть брошенным на кон. Нет закоулка, где онтология отделена от области политики, и все же они контингентно отличны друг от друга. Онтология слеплена из горючих материалов. Как следствие, ничто не защищено от политики, и ни один политический исход не перестает быть брошенным на кон.

Ориентируясь на огонь, а не на коренную породу, мы избегаем проблемы обоснования. Кроме того, мы избегаем дополнительных проблем, связанных с слоями, державами, приоритетами, мон- или пан-архией. Огонь распространяется от одной вещи к другой. Речь о контакте, а не об установленных порядках. Непредвидимая горючесть вещей заключается в их способности к политике. Никакой порядок не чужд своему окружению. Поэтому никакое движение планет или строение частиц не удостоверяется раз и навсегда. Все зависит от продолжения. Не стоит обращаться к общей онтологии, которая наносит на карту возможное и невозможное (или даже постулирует всеохватные законы, управляющие тем, что возможно). Это снова будет тоской по коренной породе. Как только онтология помещается в пирологию, исчезает необходимость обращаться к слою бесспорного. Если только этот слой не может быть бесспорно сожжен.

Чтобы конкретизировать взгляд на огонь, я воспользуюсь некоторыми идеями, развитыми в рамках спекулятивного поворота. Обобщенно, эти идеи нацелены на открытие в онтологии пространств для контингентного. Они высвечивают мир, сложенный из взаимодействий и изменений скорее, чем из стабильности и фиксированных структур. Можно было бы рассмотреть их как выстроенные на идее онтологии без преимущественного обращения к необходимым связям (или необходимым сущим). Они анархеологичны в том смысле, что оставляют место неуправляемому. И поскольку они контрастируют с онтологиями, апеллирующими к основаниям, их можно разместить на линии огня.

Первая идея о том, как понять связь между онтологией и политикой в терминах огня, приходит из философии процесса. Ведущая метафизическая идея Уайтхеда^[14] состоит в том, что в реальности не так уж много готовых составляющих, да и те рекомбинируют себя в поддерживающих(ся) процессах. Многое из того, что происходит с характерами мира — актуальными сущностями, формирующими его dramatis personae^[15], — зависит от процессов, разжигаемых связью между вещами. Сурио (2009) ввел словарь восстановления (instauration)^[16]: нечто существует лишь постольку, поскольку постоянно провоцируется чем-то другим. Существующие вещи находятся в сети или на перекрестке попечительств. Каковы бы ни были попечители, они могут раскочегарить вещи — опорные альянсы могут быть расторгнуты, постоянные линии жизни оборваны, а существующие сети разобраны. Существование не независимо от всего остального. Все находится под угрозой, когда что угодно может воздействовать на подпорку чего угодно еще: существование вещи зависит от того, чему еще случается существовать. Как и с горючими материалами, пламя может появиться откуда угодно. Представление Сурио о существовании как о восстановлении апеллирует к акту попечительства. Без попечителя нет существования. Существование никогда не остается одно. Следовательно, существование не независимо от чего-либо еще. Один из способов усвоить урок философии процесса — это думать, что все является творением чего-то другого: все в конечном итоге оказывается причастным ко всему остальному. Речь идет о взаимосвязанности всех вещей, о холизме, который не имеет иного смысла целого, кроме ассамбляжа контингентно совмещенных вещей. Все связано со всем через актуальные альянсы и попечительские сети — и нет никаких внутренних, необходимых отношений.

Философия процесса приближает словарь онтологии вплотную к словарю политики — общими для обоих оказываются процессы (переговоры, альянсы, испытания и т.д.). Онтология каким-то образом завязана на политических трансакциях между всем сущим — не только человеческими группами, но и живыми существами, объектами, материалами и силами. Латур^[17], опираясь в основном на концепцию существования, предложенную Сурио, выдвигает онтологию испытательных процедур. Он начинает с принципа ирредукции, называемого им «принцем, который не правит»^[18], — и утверждает, что вещь сама по себе ни сводима, ни несводима к какой-либо другой. По Латуру, из этого следует, что реальность есть то, что сопротивляется испытанию (или, скорее, то, что до сих пор сопротивлялось). Реальность не удостоверяется. Кроме того, ничто не сопротивляется различным испытательным процедурам само по себе — все полагается на поддержку альянсов. Мы полагаемся на материю своего тела, на свои орудия, которые полагаются на передачу энергии, а передача энергии полагается на давление и температуру. Важно отметить, что эта цепочка не знает привилегированной исходной точки ex nihilo. Реальности не существует по ту сторону процессов переговоров, создания альянсов и поисков поддержки. Нет никакой реальности за пределами того, что воспламеняется тропами огня — никакая реальность не является политически-устойчивой.

В образе онтологии, продвигаемом философией процесса, нет никаких трансцендентных принципов или сил (законов или фиксированных ингредиентов), которые формуют реальность. Другими словами, нет онтологической коренной породы. Кроме того, нет коренной хонтологии, поскольку нет нехватки онтологии — существование имманентно существующему. Это отсутствие трансцендентности близко многим способам мышления, популярным в XX веке, включая те, что отстаивали Хайдеггер и Делёз. По контрасту с первым^[19], философия процесса продвигает матёрую [robust] онтологию, руководствуясь идеей, что все вещи вброшены в мир без предварительной цели или определенной трансцендентной роли — это обобщенная Geworfenheit^[20]. Нет никакого трансцендентного элемента, который направляет, обосновывает или дает плоть тому, что есть. Точно так же нет ничего, что поддерживало бы политику подобно коренной породе — онтология и политика одинаково охвачены огнем, различие пролегает лишь между тем, что уже пылает, и тем, что способно воспламениться. Можно принять политику за первое и онтологию за второе, но между ними нет различия по конституции. Подобно огню, воспламеняемость испытывается воспламенением (и силой защитных альянсов). В любом случае: различие по воспламеняемости есть то, что направляет пламя.

Вторая идея для конкретизации образа огня приходит из геофилософии, тектоники и концепции материализма, согласно которой материя есть пульсирующее хранилище потенциальностей, неотделимое от истории складок и слоев. Йэн Гамильтон Грант противопоставляет материализм множеству видов соматизма, которые твердят, что нет ничего за пределами тел — как, например, в утверждении Хармана о том, что нет ничего за пределами объектов^[21]. Грант обращается к Шеллингу в поисках философии природы, способной обеспечить продолжение традиции, восходящей к платоновской концепции физики, где основное внимание уделяется онтогенезу, а не физике вещей (объектов, уже сформированных структур, таких как тела, правительства, толпы или идеи), как ее понимал Аристотель. Кроме того, Грант находит у Шеллинга идею естественной истории, лежащую в основе и того, что существует, и того, что является политической ставкой. Естественная история — это геология складок и слоев, которая обусловливает возможное тем, что имело место в прошлом, тогда как материя сама по себе безусловна, das Unbedingte, что также переводят как «неовеществленное» (unthinged). Она принадлежит к трансцендентальному уровню — в смысле шеллинговой природы как трансцендентального, условия возможности всего. Здесь материя воспламеняема; речь о том, что может сделаться с материалом, затемненным потенциальностями. Существует материальная стихия, подрывающая ядро чего угодно — политика всегда возможна, потому что сама материя не имеет природы: природа — не что иное, как история.

Виталистический материализм Джейн Беннетт^[22] задает рамку для политической экологии вещей. Она считает, что наше время и наши политические заботы подводят нас к материи и объектам. Обращение к экологии само по себе является интересным примером пристрастия к огню. Основополагающий интерес Гваттари^[23] направлен на то, как политика возникает из слияния экологии социуса (практик, институтов, габитуса и т.д.), экологии субъективности (желаний, страхов и распоряжения влечениями) и экологии фауны, флоры и объектов. Три экологии вмешиваются друг в друга, при этом каждая из них делает возможными другие. Все, что происходит в одной из этих экологий, отражается эхом [в других] и распространяется через заражение. Ни в одной из трех областей нет фиксированной структуры, как нет и иерархического порядка между ними. Изменения могут исходить от каждой из трех сфер и распространяться повсюду. Беннетт рассматривает материю как хранилище композиционных мощностей, которые нельзя исчерпать через расстановку в какой-либо конкретной конфигурации вещей. Здесь стоит отметить, что политика встречается с онтологией в огне — по крайней мере, в некотором смысле — в онтологии пластичного, выдвинутой Катрин Малабу^[24]. Она также считает, что во всем имеется общий компонент, и считает, что это — высокая степень пластичности, которую она противопоставляет эластичности: пластичное не имеет изначальной формы, к которой оно стремится вернуться, его форма просто бесконечно меняется. Малабу не представляет онтологию пластичного как разновидность материализма, но разделяет идею общего компонента, который сам по себе ничего не определяет, но, подобно горючему, несет в себе потенциальность. В общем, обращение к материи может отличаться от обращения к коренной породе; материя может быть основой универсума без определенной формы. Несмотря на то, что в некоторых важных пунктах современный материализм отличается от философии процесса, и в том, и в другом мы находим элементы, позволяющие увидеть, как онтология и политика встречаются в огне. На самом деле они встречаются в материи, которая одновременно и онтологична, и политична, но эта материя по сути своей огнеопасна. Это горючее, предоставленное тому, что существует, а не его пассивная начинка.

Третья идея, конкретизирующая огонь, идет от абсолютной фактичности, как ее помыслил Мейясу^[25]. В то время как материализм Гранта рассматривает материю как хранилище складок, слоев и процессов, [а] философия [процесса] видит положение дел в терминах фактически существующих союзов и сопротивлений, тезис об абсолютной фактичности гласит, что ничто ничему не мешает превратиться во что-то совершенно иное — руководящий принцип есть принцип отсутствия основания. Мейясу утверждает, что мы должны почерпнуть у Юма не тезис о пределе нашей способности доступа к миру — корреляционизм, который утверждает, что мы не можем знать (или даже думать) о чем-либо, кроме корреляции между нами и миром, — но просто [тезис о том], что ни для чего нет достаточных оснований. Из этого следует, что все контингентно, ничто не держится так, будто основано на какой-либо вынужденности, вещи таковы, каковы они суть, без необходимости. Он утверждает, что вместо примирения с нападками Юма на то, как разум (с помощью или без помощи опыта) может достичь мира, мы должны, скорее, приступить к поиску во всеобщей фактичности абсолюта, который постижим разумом. Все вещи фактуальны — вот единственный абсолют. Отсутствие обоснования исключает возможность всякого рода коренной породы для сдерживания и обрамления политического действия. Политика и онтология встречаются в фактичности. Нет воспламеняемости до того, как огонь начал свою работу; все может полыхнуть, все в равной степени огнеопасно. Существуют не более чем внезапные всполохи — или, скорее, ignis fatuus^[26], огни, которые проглядывают как мерцающий свет и которые исчезают, если приглядеться. Нет ничего, кроме фактуального возгорания чего-либо — ничего, кроме воспламеняемости всего.

Линия огня ярко контрастирует с линией коренной породы. Онтология больше не выглядит как держава заготовленного — скорее, как нечто спутавшееся с политикой, заправляющее ее горючим. Линия огня приобретает особый накал, если мы отбрасываем разделение между политикой и природой и рассматриваем последнюю как равно затронутую составом политики: спорами, конфликтами, заражением, убеждением, альянсами, переговорами. Природа — это область политики, наполненная политическими агентами и являющаяся частью человеческой политики, как свидетельствует история технических объектов. Онтологию воспламеняемости можно рассматривать как онтологию проблем: как таковая она есть просто ландшафт, в котором политика имеет место. Он охватывает гладь, хрупкость и те трудности, что стоят перед любым политическим альянсом или разногласием. Понятие полемоса — и соответствующая ему онтология полемики — помогает понять это.

Гераклит, вероятно, подвизался на линии огня. Его фрагменты представляют образ мира, наполненного взаимодействиями, потоками и самоодушевлением. Фрагмент 53 представляет полемос как то, что сделало одних рабами, а других — хозяевами. Но полемос не представлен как творец ex nihilo, а скорее как то, что сделало одних богами, а других — смертными. Рабство, а также смертность, связаны с полемосом. Он наводит мосты между тем, как существуют вещи, и тем, как мы к ним относимся. Он проявляется в неустойчивости любых альянсов. Все вещи возникают посредством полемоса, — говорится во фрагменте 80. Это сила разногласия, двигатель всей полемики. Сила полемоса — разрушение, которое может прийти откуда угодно. Это не фиксированная ἀρχή, а скорее стихия смещения и нарушения, которая действует как страховка от любой онтологии (или политики) фиксированных ингредиентов. Это сила, у которой нет фиксированного онтологического статуса, места, закрепленного на какой-либо карте сущего. Хайдеггер^[27] переводит полемос немецким словом, обозначающим спор, Auseinandersetzung — выдвигающееся вовне к противоположной позиции. Это интересный способ изобразить разногласие. Полемос — это расторжение. Он принадлежит к области смещений, переговоров, споров и трений, которая не останавливается [в своем раздвижении] перед онтологией.

Не так давно я участвовал в работе по обнаружению новых фрагментов Гераклита^[28]. То была анархеологическая попытка построения такой версии [его истории], которая контрастирует с устоявшейся. Согласно новой легенде, Гераклит продолжал жить на протяжении тысячелетий, но не остался полностью верным себе. Он жил, путешествуя по миру, и старился, лелея свою повсеместную неузнаваемость. Возможно, благодаря употреблению горных трав он прожил тысячелетия, найдя в себе силы навсегда покинуть Эфес. В нашей работе учитывались его поздние тексты, в основном последние — времен его пребывания в Дейр-эль-Балахе в Секторе Газа, в преддверии взрывов 2009 года. Ходили слухи, что он планировал выпустить второе издание своей книги по физике на нескольких языках, на которых он тогда говорил. Он часто говорил, что в нем живут философы, которые не стремятся хватать вещи руками, а предпочитают подкрадываться к ним на цыпочках. Рукопись, которую он носил с собой в последние годы жизни, исчезла после израильской наступательной операции [2009 года], осталось не более двухсот новых фрагментов. Некоторые из этих новых фрагментов представляют собой aggiornamento^[29] доктрины, согласно которой полемос связывает вместе онтологию и политику. Рассмотрение Гераклитом полемоса объединяет онтологию и политику и включает в себя некоторые идеи, которые я прорабатывал в предыдущем разделе. Его рассказ является альтернативой как образу коренной породы, так и всем попыткам отчуждения политики от онтологии.

Полемос преподносится как политический заговор внутри всего сущего. Это не то, что можно созерцать извне, поскольку полемос действует также и через нашу осведомленность о нем. Он полностью ситуативен. Будто бы Гераклит говорил, что нет материи, не восприимчивой к огню, — можно попробовать созерцать вещи извне их огнеопасности, но в этой извнешности нечем дышать. Среди множества путей распространения раскола, которыми ходит полемос, есть и наше знание об этих путях. Он пишет:

Полемос нельзя контролировать с помощью знания, потому что он присутствует в той самой клетке, которая нацелена на его захват. Любое упражнение в онтологии занимает политическую позицию. Полемос — это сила сопротивления правящим верхушкам держав и доминионов. Это склонность к огню и неспособность к простому выполнению приказов. Это искра вещей, а не то, что их подчиняет. У Гераклита есть несколько фрагментов, посвященных полемосу и ан- ἀρχή:

Полемос — это способность нарушать. Сказать, что он не в наших головах, а, скорее, среди вещей, — значит сказать, что у всех вещей скользкая сердцевина. Фрагмент 145 гласит:

Напротив, Гераклит рассматривает фюсис как полемос. Он кроется в изъянах соглашений. А значит, нарушение — не случайный эпизод, а то, что он предпочитает рассматривать как стили действия в онтологическом сюжете. Он диагностирует то, что теряется в интерпретации фюсиса как державы естественных законов:

Нет никаких иерархий (нет —архий), кроме тех, которые определены существующими альянсами, текущей политической конфигурацией вещей. Здесь линия огня ясна: политика оформляет онтологию так же, как онтология оформляет политику. Гераклит считает, что необходимость и контингентность в равной степени доступны для захвата, они не проистекают из ἀρχῆς, не удерживаются коренными породами.

Гераклитова концепция онтологического как того, что имеет мало общего с фиксированностью в себе, и его подозрения в отношении политики онтологий коренных пород выражаются в таких фрагментах:

Действие онтологических утверждений само по себе является политическим. Это политическое действие — вмешательство в то, как существуют вещи. Онтология не в описании, а в исполнении описания вещей. Она не подходит для повествования; она скорее требует жеста — жеста в ситуации. Онтология [говорит] не о достоверных отчетах, а о раздразнивании мира. Гераклит пишет:

Гераклит выступает против преимущества имен существительных над артиклями, местоимениями и наречиями. Он также выступает против того, чтобы считать мир не более чем формальной архитектурой. Нельзя рассматривать различие между редукционизмом и нередукционизмом или между монизмом и плюрализмом, не принимая во внимание различие между утверждением, что все является камнем, и утверждением, что все является огнем. Гераклит не пытается рассматривать все как одно, даже огонь или полемос, но он указывает на различие между онтологией, вдохновленной слоями горных пород, и онтологией, захваченной пламенем. Его жест, скорее, по большей части был бы утверждением, что полемос пересекает онтологию и политику. В то же время он стремится избежать восприятия огня как лавы, которая в конечном итоге затвердеет, указывая вместо этого на вездесущее плавление камня.

Огонь не похож на землю; он распространяется, он не дает оснований. В онтологии огня заражение значит больше, чем поддержка и подчинение. Кроме того, речь о контакте: ничто не охватывается пламенем на расстоянии. Огонь должен заняться и распространиться. Огонь — испытательная процедура, которая обнаруживает неожиданные дистанции между вещами. Он обнаруживает пустоты между подогнанными фрагментами, испытуя силу альянсов. Когда что-то полагается на что-то еще, между ними возникает своего рода воспламеняемость. Полагаться на что-то — значит лелеять винкулум — связку, цепь, звено. Здесь онтология и политика встречаются в огне.